Если присмотреться к рою слов, мерный шум которых стал неотъемлемым спутником всех разговоров и "дискурсов" о пермской культуре, то обнаружится любопытная вещь: культурная ситуация в Перми почему-то никак не может мыслиться вне подразумеваемого в основе этой ситуации дефицита. Априори считается: "Перми чего-то не хватает" для того, чтобы "все было как у людей" (как у того же Екатеринбурга, к примеру). Спектр объяснений получаемых на этот счет градируется от "Пермь долгое время была закрытой территорией" до полумифических попыток объяснения неспешности и размеренности городской жизни особенностями местного ландшафта. В общем, что-то где-то когда-то пошло не так.

Но проблема не в том, имеет ли указанный дефицит свое место в действительности или же нет, - проблема в том, что любая речь о культуре, чтобы быть начатой, вынуждена обращаться к этой "родовой травме" пермского мышления.

Удобнее всего было бы прочесть эту ситуацию в терминах упущенных или же несостоявшихся возможностей, которые не только упорядочивают и определяют пермский дискурс о культуре, но и формируют сам остов культурной идентичности. Проще говоря, любая "речь о культуре" - равно как и культурная субъектность - обретает тут свою плоть лишь через интерфейс своеобразной матрицы упущенных возможностей. Мышление, задаваемое этой матрицей, обнаруживает себя заточенным в причудливом пространстве, напоминающем крайне запутанную систему катакомб, где полости и пустоты как раз и образованы упущенными и нереализованными возможностями. Сейчас эти (не)возможности - когда-то текучие и живые - остыли и выкристаллизовались в практически нерушимую структуру, с которой нельзя не считаться. Магия места такова, что любой выход, измышленный внутри пермской системы "культурных" катакомб, оборачивается лишь новым тупиком.

В этом смысле "традиционалист" Алексей Иванов мало чем отличается от "модерниста" Марата Гельмана. Точнее, и Гельман, и Иванов - имена решений, которые структурно уже вписаны в ситуацию фундаментального дефицита. Нет особой разницы в том, восполняется ли дефицит за счет "модернистских" решений, призванных "осовременить" пермскую действительность (в этом случае, имплантируемым в городскую среду телом оказывается абстрактная современность), либо же это совершается путем выпестовывания коллективного мифа ("горнозаводская цивилизация"). Различаются лишь манифестируемые стратегии, которые, тем не менее, вписаны в заведомо компенсаторный контекст: дефицит во чтобы то ни стало следует восполнить. Просто писатель Иванов в отличие от галериста Гельмана стремится представить ситуацию дефицита, мыслимого им как дефицит единства - эклектичность и несопоставимость культурных напластований, отсутствие у территории узнаваемого лица, невнятность культурного контекста и пр., - в качестве особого конкурентного преимущества. Но это можно сделать лишь посредством конструирования мифа.

Неслучайно Алексею Иванову приходиться проделывать объемную и без сомнения трудоемкую работу с целью собрать из совершенно разнородного культурологического материала концепт "горнозаводской цивилизации". Очевидно, для соединения несоединимого - деревянной скульптуры, звериного стиля, Перми Великой, Кына с Очером, звероящеров, Строгановых, Пастернака, Кунгурской пещеры, а также Виталия Кальпиди - нужна работа не этнолога, а мифотворца. Но это требует огромных инвестиций в социальное воображение - инвестиций, которые в случае подобного мифотворчества напоминают скорее о галлюцинировании, вызванном разреженностью культурной атмосферы. Дефицит предлагается преодолеть посредством заполнения культурных пустот и устьиц коллективной грезой - мифом о "горнозаводской цивилизации". И чем шире пространство дефицита, чем больше несуразностей, эклектики, напластований и инородных примесей вплетается в повествовательный контекст, тем грандиозней, но только на бумаге, кажется "горнозаводской" миф. Реальные следы присутствия такой цивилизации, казалось бы, должны потрясать воображение, но все что наблюдается в действительности - это рассеянные в пространстве и времени редкие осколки внешних друг другу культур. В итоге, дефицит исторического единства Перми становится невосполним никакой конкретной реализацией "горнозаводской цивилизации".

Точно также в случае Гельмана: обоснование становления "культурной столицей" оказывается чрезмерно сильным по отношению к любому конкретному решению на этот счет. Так в интервью журналу "Эксперт-Урал" в качестве одного из объяснений претензии Перми на статус культурной столицы Марат Гельман заметил: "К тому же у города было совсем уж отчаянное положение: других источников развития нет". Необходимость "культурной революции", по Гельману, вытекает из ситуации тотального дефицита источников развития. И восполнять дефицит предлагается посредством прорыва или же скачка. (Неудивительно, что заявленная прагматика проекта "культурной столицы" состоит именно в экономичности и быстроте этого способа восполнения дефицита). Но если все действительно так плохо, то откуда возьмутся источники развития для превращения Перми в "культурную столицу", равно как и силы на необходимый прыжок?

Дело в том, что мышление, обнаруживающее себя в ситуации фундаментального дефицита, для того, чтобы обосновывать принимаемые решения, должно постоянно нагнетать саму ситуацию дефицита вплоть до момента ее полной неразрешимости. (Образцовая модель: "передовая Европа - вечно догоняющая Россия"). Поэтому две стратегии, претендующие на монополию в сфере формирования культурных политик, - условно традиционалистская и не менее условно модернистская - уже замкнуты в рамках обозначенной ситуации. Дефицит оказывается всегда больше, чем те средства, которыми его предлагается восполнить. И обратно: для того, чтобы пустить в ход средства, призванные восполнить изначальный дефицит, сам дефицит уже должен быть постулирован в качестве невосполнимого.

Опасности и издержки, связанные с такого рода мышлением, очевидны. После провала очередного "проекта" всегда можно сказать: но мы-то ведь попытались! И запустить машину, штампующую новые политические решения (но по старым лекалам), заново. Разумеется, все решения уже вписаны в пермскую идентичность - идентичность со знаком минус. Особенность такой идентичности в том, что она может быть описана лишь посредством перечисления того, что с нами не случилось, но чего бы непременно хотелось. Такова, например, идентичность незамужней (или вступившей в несчастливый брак) женщины, которая в свои "далеко за сорок" предается воспоминаниям о тех, кто мог бы составить ей достойную партию.

Примеров, приводимых на этот счет, необозримое множество. Едино в них одно: ничего уже не вернуть, а жить дальше надо. Правда, жить в нормальном смысле как раз не получается, поскольку подобная идентичность определяет - стягивает и центрирует на себе - всю последующую судьбу индивида. То же самое, но с небольшими поправками, можно сказать о таких социальных телах как город. Призрак упущенных возможностей, несмотря на свою нематериальность, оказывается фактором едва ли не более значимым, чем вполне ощутимое, а значит, материальное городское прошлое, сконцентрированное сегодня в локусах новообразовавшейся городской тишины - остановленных заводах и промышленных предприятиях.

Но теперь спрашивается, можно ли рассеять этот призрак? Прежде всего, следует указать на принципиальную возможность такого действия, то есть постараться направить потоки общественного воображения в другую более продуктивную сторону, что позволит наладить конвейер по производству актуальных смыслов. Сделать это можно за счет формирования сетевых и (что принципиально важно) низовых интеллектуальных инициатив. Роль "культурной политики" властей тогда сведется к удобрению почвы и банальному невмешательству. Ведь производимые смыслы не будут нуждаться в определении извне по схеме "универсальный дефицит - политический проект, нацеленный на восполнение дефицита" . Следовательно, культура перестанет быть зоной непрерывной политической инструментализации и начнет производить смыслы, которые будут репрезентировать свою значимость так, что требующий внешнего (политического, экономического или какого-либо еще) обоснования вопрос "зачем это делается" окажется излишним.

Одним из наиболее характерных плодов подобной инструментализации - вплоть до этого момента - было то, что все споры, которые велись вокруг пермской деятельности московского галериста, за малым исключением, не касались ни культуры (по крайней мере, ее внутреннего наполнения), ни искусства. Морально-нравственные и религиозные вопросы - духовен или бездуховен "Евангельский проект" Дмитрия Врубеля и Виктории Тимофеевой, вопросы соотношения политических сил - кто стоит за Гельманом в Администрации Президента и о чем договаривался в Кремле губернатор, экономические - сколько это стоит и во что это встанет, вопросы престижа - как "окультуривание" Перми отразится на имидже региона? И прочая, прочая, прочая. Но только не вопросы об "изящных искусствах". В этом смысле пермский дискурс остался на том же месте, что и год назад - город так и не получил средств для автономного интеллектуального производства. И это уже достаточно серьезный упрек в сторону текущей культурной политики. Во всяком случае, подобная критика не может быть с легкостью растворена в очередном витке политических спекуляций. Поэтому, чтобы такая критика обрела плоть и кровь, нужно в кратчайшие сроки порвать с мышлением, занимающимся коллекционированием упущенных возможностей и заполнением пустот. Время для этого пришло.

Круг заинтересованных лиц